Автор: Чекунова Маргарита; Номинация «Проза »
Посвящается моей бабушке, Гирман Ольге Семёновне, юной труженице тыла
Свежее, летнее, деревенское утро 1941 года. За заборами и крышами хат видно, как лениво поднимется бодрое июньское солнце. По поляне важно разбрелись неторопливые гуси, заглушая тишину суетливым гагатанием, и отовсюду доносятся пряные запахи трав. Марусе Воропаевой девять лет. Это чернокосая стройная девочка с вздёрнутым носиком, выразительными глазами и тоненькой фигуркой. Деловито повязав на голову мамину косынку, она поспешно гнала гусей к озеру. Пасти гусей было её святой обязанностью лет с пяти от роду. Каждый день, отправляясь на поляну, она брала с собой краюшку хлеба, крынку кислого молока, детские рассказы Зощенко, «Родную речь» и принималась за чтение. Читать Маруся научилась ещё до школы, по букварю старшего брата Володи, чем в тайне очень гордилась. Неподалёку у озера женщины полоскали бельё и совсем не замечали девочку. Маруся придумала, что ей надо сделать и, оставив книги и гусей, решительно взобралась на прибрежный холм. С прилежным выражением она стала читать недавно заученные строки:
«Поезжай за моря-океаны,
Надо всею землёй пролети,
Есть на свете различные страны,
Но такой, как у нас не найти!
Глубоки наши светлые воды,
Широка и привольна земля,
И гремят, не смолкая, заводы,
И шумят, расцветая, поля!» — громко, бойко и задорно звучал Марусин голос, и весёлое эхо вторило ему в ответ, но печальные фигуры трёх женщин даже не обернулись в её сторону. Лишь одна из них бегло взглянула на девочку и как-то осуждающе покачала головой. Разочарованная своим выступлением, Маруся медленно слезла с холма и притаилась за кустом, в надежде подслушать что-нибудь интересное.
В этот день суждения и толки этих женщин не предвещали ничего бедственного, но именно тогда в первый раз Маруся услышала о начале войны.
— Пропала, видать, Россея. Опять война, — обречённо приговаривала бабка Акулина, кряхтя и сморкаясь
— Да как началась, так и закончится. Сколько их на твоём-то веку было! – Утешала её тётка Цокотова, известная своей хитростью и проворством
— Так-то оно так, да началась война, где мой Федя служит, — говорила Акулина, и скрытая, угнетающая тревога сковывала все её движения
— Да не у тебя одной, у Воропаехи Володьке тоже пришла повестка из военкомата, — утешала её сплетница-тётка, и Маруся гневно надула губки: очень она не любила, когда её маму называли Воропаехой.
— Не долго ему с вашей Лидой гулять осталось, недолго… хотя он в женихи, конечно, годится: и отличником школу закончил, и стихотворение-то какое у него в стенгазете в конторе напечатали!
Жених! Выдумала! – хмыкнула тётка, — Лидка только вчера закончила школу, ей бы дальше на учителя идти. Нечего ей пока женихов сулить, она у меня девка толковая, знает, чего хочет. Так что рано о нём толковать, жизнь такая, не знаешь, что завтра будет.
— И то правда!
И расстроенная, обиженная Маруся, тайком про себя называя эту женщину тёткой-Цокотухой, побрела домой, проворно подгоняя гусей.
* * * * *
Весть о том, что началась война оставила неясный печальный отблеск в детском Марусином сознании, хотя она вряд ли представляла, что это такое. В этот день Маруся решила пригнать гусей пораньше, чтобы успеть до вечера поделиться новостью с Шурой, но встреча с соседской девочкой не заставила себя ждать: крепкая, круглолицая Шурка как раз неслась ей навстречу.
— Помочь с гусями надо? – участливо спросила она
— Нет. Сама справлюсь. Не маленькая, — говорила Маруся, с нарочитой важностью погоняя гусей прутиком, а после грустно прибавила:
— А знаешь, Шура, война ведь началась…
— Ещё бы! Как не знать: немцы, Гитлер, Германия, — хвалилась своими знаниями Шура, произнося на украинский манер букву «г». С каким-то весельем проговаривала она эти ничего не значащие для неё слова.
Маруся загулялась допоздна, хотя светлое июньское небо ещё не думало покрываться звёздами. Но возвращаться, не выполнив своих дел до конца было как-то совестно. По пути домой у ворот Цокотовых она увидела брата Володю с Лидой – тоненькой, молоденькой, очень смущённой. Вчерашние выпускники устремили друг на друга свои печальные глаза и для чего-то крепко держались за руки.
С работы отец вернулся поздно и не в духе, следом за ним и мать. Всё в доме стало как-то строже и суетливее, ведь отца подчас боялись все, от матери, до младшего Вани. Когда он, нахмурившись, вошёл в сени, и сурово заскрипела дубовая дверь, у Маруси перехватило дух от робости, но, к счастью, отец даже не взглянул на неё и, наверное, не знал о её прогулке. Потом он о чём-то долго и серьёзно толковал с Володей, и Маруся своим маленьким девчоночьим сердцем вдруг угадала, что впереди какое-то суровое, лихое время. С Марусей и Ваней не беседовал никто. Церемониться с детьми было не принято.
* * * * * *
Через месяц отца и Володю забрали на фронт. Скупые, сдержанные фразы, недолгое прощание, да смешавшаяся в толпе военных солдатская шинель – вот последнее, что помнила об отце Маруся. Прощаясь с Володей, бедная мать горько обливалась слезами. Сам Володя старался не падать духом и шутить, но тревога и горечь от расставания ясной складкой пролегли между его бровей. «Ну, прощай, пострелёнок, — прошептал он, со слезами обнимая Ваню, а когда пришло время прощаться с Марусей, он, сделав над собой огромное усилие, весело сказал: «Ну, прощай, егоза-чёрные глаза, и песни наши не забывай, слышишь. Услышишь где-нибудь гармонь – вспомнишь про меня» — тут Маруся отчаянно разрыдалась. Володя — первый в деревне гармонист, не раз вечерами пел вместе со своей сестрёнкой любимые песни. Маруся стояла, как в тумане. Она не могла, не умела поверить в то, что родные люди уходят воевать, и что отныне она будет жить без отца и без брата. Вот когда перед Марусей со всей полнотой предстало это бедовое, грозное слово «война»…
* * * * *
Колосистое, необъятное колхозное поле… Бескрайней чередою высятся на нём спелые колосья пшеницы. Едет по полю лобогрейка, запряжённая парой тощих, замученных быков, и скашивает бесконечные колосья, а Маруся с товарищами только и успевает подгребать эти колосья в копны. Августовское солнце печёт не так безжалостно, как июльское, но и утомляет не меньше. Позади обед, когда повар из полевого стана раздал каждому по 300 законных граммов хлеба и по тарелке супа на двоих, а впереди ещё долгий монотонный труд без отдыха и пищи. А солнце всё печёт и печёт, словно испытывает ребят на стойкость и выдержку, и невольно у Маруси навёртываются непрошеные мысли. От этих мыслей и грабли медленнее подгребают колосья, и руки отказываются работать. Маруся думает об отце и Володе. Как они там, на фронте, где можно так просто и нелепо быть убитым? А может быть, в этот миг кого-то из них ранила шальная немецкая пуля, и ему уже не вернуться с войны? От этих ужасных мыслей холодная дрожь, несмотря на зной, пробегает по спине. Но Маруся всё смелей подгребает колосья и веселей затягивает песню, чтобы никто даже не смел догадаться, не смел предположить, о чём она задумалась и что она представила – о таких вещах мать строго запрещала не то что говорить – думать. Маруся гонит от себя запрещённые думы, палящий зной разморил её, и она принимается мечтать. Вот быть бы ей медсестрой, она бы, не секунды не мешкая, бросилась спасать из под вражеского огня умирающего бойца, перевязывать боевые раны, и сами солдаты звали бы её, Марусю, на помощь. Или была бы она отважной лётчицей и вела свой самолёт высоко-высоко в небе, выше самых высоких гор и седых облаков…
«А Воропаева спит на ходу. Сейчас молотилка приедет, а она работает как не живая!» — раздался начальственный голос Митьки.
— Зато она своё дело знает, а в твоё не лезет. Вот и ты не лезь, — вступилась за Марусю Шура и, быстро и сердито зашагав, поспешила к подъехавшей молотилке.
Целые снопы забрасываются взрослыми работницами в кормилицу-молотилку, а она, перерабатывая, делит их на зёрна и солому. Те зёрна, дочиста подгребая, накладывают дети в тяжёлые кадушки – пудовки и относят их к току. Плохо придётся тому, кто вздумает считать ворон в разгар молотьбы и позволит зёрнам просыпаться на землю, поэтому, пока молотилка крутит, Шура подгребает их, суетливо и торопливо, боясь маминой оплеухи. Нет у пудовок, как на беду, ни одной ручки – видно проглядели сельские кузнецы, поэтому детям приходится носить на плече эти шестнадцатикилограммовые тяжести. Шурке хорошо, её мать работает тут же и не раз помогала дочери с пудовкой, а Маруся не видит свою маму до самого вечера, пока она не приходит, уставшая и измотанная, с вечерней дойки.
Так от рассвета до заката работали дети в поле. К вечеру всё больше слеталось невыносимых комаров, назойливых оводов и мошек, они то кусают, то лезут в глаза, то целыми стаями вьются около одного человека, а ты, знай, подгребай поскорее, да не жалуйся. Родители день за днём трудятся на фермах, на току, а девятилетние голодные, босоногие дети, которые уже не считают себя маленькими, заменяют их в поле. Всё для фронта ,все для победы.
Расторопная Шура уже примчалась с тока, весело поторапливая задумчивую подругу, и уже Марусина очередь наскоро набить полную пудовку и быстрее нести её к дальнему току. Она только взвалила наполненную кадушку на своё худенькое плечо и по привычке отправилась высыпать зерно, как вдруг всё перемешалось в её голове: ток, пшеница, голос Митьки, земля под ногами закружилась, будто карусель, а в глазах потемнело и потускнело, и пудовка с грохотом повалилась на землю. Когда она очнулась, над ней стояла бригадир, Лидия Петровна, та самая милая Лида Цокотова, которая, рыдая, провожала Володю на фронт, и протянула алюминиевую кружку с водой и кусок хлеба. Неподалёку кучкой, желая как-нибудь помочь, столпились ребята.
— Работать, всем работать! Отдыхать нам некогда, живей, живей! – приказала она детям, и те послушно разбежались.
— Маруся, иди домой, — ласково сказала Лида, — ну чтобы завтра чуть свет была здесь.
Лида Цокотова, была, что называется, и швец и жнец в колхозе. Ещё недавно эта стройная, светлокосая, озорная школьница вместе с Володей решала задачки по алгебре, пела под его гармонь, а зимой он, бывало, закидывал её снежками. Теперь она управляла большой детской бригадой и сама трудилась, как умела и как могла. Мало кто знал, как она плакала ночами, писала Володе письма и даже рвалась на фронт, но председатель колхоза заставила её выбросить вздор из головы – она нужна была здесь. Теперь это была неутомимая, смелая девушка-бригадир, которая не давала отдыху ни себе, ни детям, а на деревенских сходках отплясывала так, будто и не было ни войны, ни тяжёлого труда. Это она в голубом ситцевом платье звонко пела с колхозной сцены «Синенький скромный платочек», это она, уставшая и печальная, с распущенными, уже белёсыми от зноя волосами, вязала по вечерам вещи для фронта, а с рассветом на весь день уходила к детям.
* * * * *
Как только Марусю отпустили, она, собравшись с остатками сил, медленно побрела через всё поле, словно виноватая, с опущенной головой: совестно было за этот случай. Попутно умывшись водой из озера, она взглянула на своё отражение – на неё глядела чумазая, босоногая, не по-детски измученная девочка в протёртом коротком платье и грязном мамином переднике. Жаль, что осенью уже не выкупаться в озере. Маруся только вздохнула и с грустью повернула в сторону дома. Рядом с Марусиным домом был такой, на который она всегда озиралась с любопытством и почтением. Это был дом её учительницы, Клавдии Матвеевны. Маруся очень уважала Клавдию Матвеевну, но чуть-чуть робела перед ней. Эта женщина всегда была большим примером для Маруси во всём: в том, как она рассуждала, убеждала, одевалась и разговаривала. Но теперь около этого дома стояла машина. Необыкновенная машина, легковая, чёрная, совсем ещё новая. Маруся почти никогда не видела машин. В колхозе боронили поля на быках и даже на коровах, лошадь была только у председателя, а единственный на селе трактор доводилось увидеть лишь иногда, поэтому чёрный, гладкий, блестящий автомобиль показался Марусе поистине царским. «Вот бы такая чёрная машина и у наших ворот постояла!» — подумала Маруся и веселей зашагала по тропинке к дому. Вечером она решила приготовиться к школе. Марусе очень хотелось учиться, хотелось отдохнуть от бесконечного труда. Ей часто снилась школа, ее любимые неторопливые уроки чтения, когда весь класс, словно один человек, слушает, как завораживающе читает рассказ Клавдия Матвеевна. Маруся схватила с печки охапку старых газет и аккуратно сшила их между собой крепкими нитками – вот и готова ученическая тетрадь. В пропусках между строчками она будет писать диктанты, решать примеры, записывать даты. А может быть, — думала она, — когда прогонят наши солдаты врагов, ещё и доведётся пописать на чистой, белой бумаге и даже настоящими чернилами…» Только чернил пока у неё не было – для этого надо прокипятить сажу с молоком, а к ним добыть немного гусиных перьев. Но тут неожиданно пришла мать. Маруся радостно бросилась к ней, с нетерпеливым желанием поскорей поделиться увиденным.
— Мама, мама! Я сегодня такою машину видела у дома учительницы!
— Что ты кричишь, я ведь не глухая, — насупилась усталая мать
— А я вот думаю, как бы такая чёрная машина и у наших ворот постояла…
— Язык прикуси, глупая! – гневно замахнулась Марусина мама, да так резко, что дочка еле успела увернуться от шлепка, — сплюнь, бестолковая! Сплюнь, кому говорят! Забрал вашу Клавдию Матвеевну чёрный воронок, и поминай, как звали.
* * * * * * *
Как только закончилась уборка урожая – а это произошло в середине октября – дети пошли в школу. Но вместо улыбающейся Клавдии Матвеевны в класс зашла директор школы, а вместе с ней и Лида Цокотова
— Теперь, ребята, вас будет учить Лидия Петровна, — вместо приветствия бодро объявила директор. Лида слегка улыбнулась, представилась и начала урок с диктанта. Маруся с лёгкостью писала диктанты, ей даже казалось, что те, кто делает ошибки в словах, поступают так только назло учителю. А вот Шуре всё давалось не так легко, и сколько не подсказывала Маруся соседке по парте, она снова запутывалась в буквах. Но зато Шура была настоящей подругой, на которую всегда можно было положиться, особенно в работе.
Так шли недели, и Марусе часто казалось, что Лида смотрит на неё как-то пристально, не как на всех учеников. Однажды на переменке она тихонько подошла к Марусе, серьёзно и доверительно посмотрев ей в глаза. Она спросила об отце, а потом и о брате. Услышав про недавнее письмо от Володи, она заметно успокоилась. После уроков, уже успокоенная Лидия Петровна объявила всему классу
— Сегодня все идут на заготовку дров и сучьев. Мальчики берут пилы и топоры, а девочки верёвки.
На эту работу собиралась вся школа вместе с учителями и директором. По пути ребята вместе с Лидой разучивали новые фронтовые песни, а потом дружно распевали их, возвращаясь с работы. И откуда только доходили они до этого села, если не было там ни радио, ни экранов?
— Да, нам придётся потерпеть, — говорила восторженная Лида, оставляя в дороге силы и для напутствий, — но мы обязательно победим, иначе и быть не может! Только пусть каждый из вас отдаст как можно больше сил и труда для этой победы, для советской армии, для и нашей с вами Родины. Фашисты, рано или поздно, будут разгромлены, вот увидите!
И Маруся верила в этот час, желанный час Победы. «Но ведь наступит же, — что-то подсказывало ей, — наступит обязательно, только надо немного подождать». А впереди было нелёгкое время борьбы, ожиданий, недоедания, потерь, бедности, тяжёлого детского труда и долгих суток работы в поле, но святой, неколебимой веры в эту великую Победу, в заслугой которой можно по праву включить труд, мужество и терпение этих детей.